Если вы обладаете любой информацией о совершенных или готовящихся терактах, просьба обращаться в ФСБ России по телефонам:
+7 (495) 224-22-22 8 (800) 224-22-22
Для получения информации о порядке выезда из Российской Федерации и въезда в Российскую Федерацию российских и иностранных граждан (лиц без гражданства), выдачи пропусков для въезда (прохода) лиц и транспортных средств в пограничную зону, выдачи разрешения на неоднократное пересечение иностранными судами государственной границы Российской Федерации на море обращаться в ЭЛЕКТРОННУЮ ПРИЕМНУЮ ФСБ России
Для получения справочной информации обращаться в ПОГРАНИЧНЫЕ ОРГАНЫ
Для получения справочной информации обращаться в ПОГРАНИЧНЫЕ ОРГАНЫ
"ОКНО" ЗАРАБОТАЛО, НО ПОЛИТБЮРО ИСПУГАЛОСЬ...
15.08.2003
18 августа этого года исполняется 101 (1) год со дня рождения Бориса Игнатьевича Гудзя. Год назад о его вековом юбилее сообщили многие СМИ в России и за рубежом, подробно рассказав его удивительную биографию. Тогда особенно отмечалась близость Б.И.Гудзя к легендарному А.Х.Артузову-Фраучи, одному из первых руководителей советской контрразведки, внешней политической и военной разведки, с именем которого в истории наших отечественных спецслужб прочно связаны такие масштабные операции, как "Трест" и "Синдикат-2", вывод на территорию СССР и арест Бориса Савинкова, Сиднея Рейли и других опаснейших врагов Советской власти.
Сегодня, в канун своего дня рождения, Борис Игнатьевич, безусловный патриарх российских органов государственной безопасности, любезно согласился поделиться своими воспоминаниями о дальневосточном периоде своей жизни и деятельности и, прежде всего, рассказать о деталях операции "Мечтатели", по существу совершенно не известных широкому кругу читателей.
- Уважаемый Борис Игнатьевич! Наш фонд и редакция газеты сердечно поздравляют вас с первым днем рождения после уже прожитых ста лет жизни и желают вам крепкого здоровья и всяческого благополучия. Само по себе это знаменательное событие для всех нас, кто так или иначе связан (или был связан) с органами государственной безопасности. Слишком многих чекистов старой школы, к сожалению, больше нет с нами, и все меньше возможности услышать, как это было, от непосредственных участников и очевидцев нашей былой истории. Поэтому, пользуясь случаем, хочу вас спросить: как получилось, что вы, работник центрального аппарата ОГПУ - НКВД СССР, оказались, если я не ошибаюсь, в 1932 году в Восточной Сибири, на Дальнем Востоке и стали инициатором оперативной игры против японской разведки, получившей название "Мечтатели"?
- Все началось гораздо раньше. В 1927 - 1928 годах, работая старшим оперуполномоченным и фактически секретарем Секретного оперативного управления - СОУ ОГПУ, я по долгу службы должен был знакомиться с документами Контрразведывательного отдела - КРО (который тогда возглавлял Артузов) и, в частности, с секретными материалами 5-го отделения КРО (Северный Китай, Монголия, Дальний Восток), где тогда работала дружная команда талантливых чекистов, включая Чибисова, Николаева, Туболо, Крингауса, Пудина и других. Двум последним удалось найти агентурные подходы к японскому посольству в Москве и раздобыть важнейшую информацию об агрессивных намерениях милитаристской Японии в отношении Советского Союза.
Среди полученных сведений были сообщения японского посла в Москве Хирото в МИД Японии и в Генеральный штаб японской армии, в которых прямо он призывал к нападению на СССР. Через некоторое время, в 1931 году, по решению высшего руководства страны эти данные были обнародованы в газете "Известия". Особую ценность также представлял сверхсекретный "План стратегических мероприятий по подрывной деятельности против Советской России", разработанный полковником Генерального штаба японской армии Кандо Масатане. Этот план содержал конкретные рекомендации и директивы японской военной разведке касательно различных аспектов ее работы против СССР и, таким образом, предоставлял нам уникальную возможность аккуратно "подстроиться" под ее стиль и методы работы.
Так, в документе, подготовленном Масатане, отмечалось, что диверсионно-подрывную деятельность на советской территории следует организовать любой ценой, и, если это нельзя будет сделать с помощью агентов из числа советских граждан, в СССР необходимо посылать опытных разведчиков японцев, в первую очередь офицеров Генерального штаба, переодетых в гражданскую форму. Идея оперативной контригры напрашивалась, как говорится, сама собой. С одной стороны, можно было применить успешный опыт, полученный в ходе операций "Трест" и "Синдикат-2". И Артузов позднее в принципе согласился с этой идеей, заметив на мое опасение о том, что западные спецслужбы уже знают, кто стоит за "Трестом" и МОЦРом: "Все зависит от ума и артистичности чекистов. Восток это ведь не Запад! Давайте попробуем". С другой стороны, в данном случае некая, пусть и легендированная, подпольная антисоветская организация была совсем не нужна. Напротив, подставные "антисоветчики" должны были максимально активно взывать к японцам о помощи, говоря, что рядом с ОГПУ невозможно дышать свободно, что любые действия решительно пресекаются, жестоко подавляются и т.п. Забегая вперед, отмечу, что японцы сами вели себя в оккупированной Маньчжурии аналогичным образом, и им были бы вполне понятны подобные жалобы с советской стороны границы.
В 1928 г. я попросил Артузова перевести меня на оперативную работу в Особый отдел, где мне пришлось заниматься вопросами борьбы с террором и контрреволюцией. Из той поры особенно ярко запомнился эпизод, в котором я принял непосредственное участие, а именно - арест в Москве эмиссаров генерала Кутепова, Потехина и Поте. Вскоре, по-видимому, поскольку я, единственный из всех сотрудников ОГПУ, стал слушателем философского факультета Института красной профессуры, меня выбрали секретарем объединенной партячейки ОО и КРО. Большая загрузка на новых направлениях работы на время прервала мои размышления над проектом операции противодействия агрессивным планам японской военной разведки.
- Борис Игнатьевич, в 1930 году Артузов ушел из КРО и возглавил ИНО ОГПУ, сменив на этом посту М.А. Трилиссера, а объединенную структуру ОО и КРО возглавил опытный чекист старой гвардии Я.К. Ольский. Как известно, приблизительно через два года, в 1932-м, на Лубянке неожиданно возник конфликт, в результате которого Ольский был уволен из органов. И вы тогда тоже собирались оставить службу в ОГПУ. Могли бы вы кратко объяснить причину такого решения?
- Действительно, в 1932 году возникла своего рода конфликтная ситуация между Я.К. Ольским и поддержавшими его руководителями из центрального аппарата ОГПУ СССР (среди них были: заместитель председателя С.А. Мессинг, начальник административно-организационного управления И.А. Воронцов, начальник секретно-оперативного управления Е.Г.Евдокимов), с одной стороны, и группой ответственных сотрудников ГПУ Украины во главе с его председателем Всеволодом Балицким и членом коллегии ОГПУ СССР, начальником СОУ ГПУ Украины Израилем Леплевским, поддержанных заместителем председателя ОГПУ СССР Г.Г.Ягодой, практически заменявшим тяжело больного В.Р.Менжинского, с другой. Дело касалось развернутой украинскими чекистами "показательной" широкомасштабной операции "Весна", в результате которой несправедливо арестованными оказались известные деятели Красной Армии, бывшие генералы царской армии А.И.Верховский, А.А.Свечин, А.Е.Снесарев, Н.Е.Какурин и еще более 3000 бывших старых генералов и офицеров. Изучив материалы дела и увидев, что оно искусственно сфабриковано, Ольский выразил резкий протест.
В ответ на это Ягода, имевший свободный доступ к Сталину и пользовавшийся его доверием, представил ситуацию так, будто внутри ОГПУ сформировалась компания "заговорщиков", намеренно препятствующих разоблачению тайных пособников контрреволюционеров в рядах РККА и в стране в целом. Сталин поддержал Ягоду. Ольский и его единомышленники были уволены из органов. При этом Ольский, еще недавно руководивший контрразведкой государства, был поставлен во главе Союзного треста столовых и ресторанов (!).
Узнав о том, что произошло (Леплевский стал начальником ОО, а Балицкий зампредом - вместо Мессинга), я со своим товарищем по службе А. И. Агаянцем решил оставить работу в ОГПУ. Однако Ольский настоятельно отсоветовал нам делать это. Тогда я и Агаянц одновременно подали рапорт руководству с просьбой о нашем переводе в одну из "горячих точек", какой в то время, несомненно, была советско-китайская граница. Ходатайство получило поддержку, и мы вскоре прибыли в Иркутск.
Перед отъездом мы пришли к Артузову, и я поделился с ним своими давними соображениями о том, как можно эффективно противостоять подрывной активности японской разведки в Восточной Сибири и на Дальнем Востоке. Артур Христианович, как я уже говорил, энергично поддержал нашу инициативу, вручил нам необходимые документы, добытые агентурным путем и по другим каналам, специальные шифры, увеличительную аппаратуру для чтения микротекстов и, наконец, выдал мне и Агаянцу по новехонькому маузеру, что тогда считалось весьма престижным и ответственным обстоятельством.
- Не могли бы вы описать оперативную обстановку в том районе, куда вы прибыли из Москвы? Что делало тогда тот район, как вы только что выразились, "горячей точкой"?
- Я прибыл в Иркутск в самом начале 1932 года. К этому времени уже началась оккупация японцами Маньчжурии и фактический захват КВЖД. В Харбине приступила к активным действиям японская военная миссия, которая практически координировала деятельность всех шпионских и диверсионных организаций и подразделений в регионе, имевших антисоветскую направленность. В связи с японской агрессией происходила массовая эвакуация в СССР так называемых "харбинцев" - семей сотрудников и рабочих этой стратегической железной дороги. По данным ОГПУ, видные японские военные и дипломаты считали момент особо благоприятным для нападения на нашу страну.
Почти сразу по приезду в Иркутск у меня состоялось знакомство с местным начальством - полномочным представителем ОГПУ по Восточносибирскому краю Иваном Петровичем Зирнисом и начальником Особого отдела полномочного представительства Алексеем Михайловичем Борисовым. Во время первого же разговора Зирнис крайне удивил меня своим вопросом о моем мнении, есть ли в крае японские шпионы или нет... Позднее я понял, что он просто проверял меня (незадолго до моего приезда во все края и республики Союза ССР, в связи с "раскрытием" в центральном аппарате ОГПУ группы "саботажников", была разослана секретная директива ЦК ВКП (б), требующая от всех местных органов ГПУ повысить бдительность в отношении своих сотрудников).
Как бы то ни было, я сообщил, что имеющиеся в нашем распоряжении сведения снимают всякие сомнения относительно крайне агрессивных намерений японской стороны и что есть предложение использовать полученный нами опыт легендирования для выстраивания надежной системы противодействия подрывным планам японской военной разведки касательно СССР. Зирнис согласился с этим предложением.
- Борис Игнатьевич, расскажите, пожалуйста, как возникло название операции "Мечтатели" и как она развивалась?
- Название "Мечтатели" инициировал начальник Особого отдела А.М.Борисов. Кажется, он имел в виду те силы за рубежом и в стране, которые страстно и, как он считал, совершенно тщетно мечтали восстановить в России прежний социально-экономический строй.
Операция развивалась в несколько этапов. На первом этапе было необходимо изучить возможности установления контактов с японскими и белогвардейскими разведцентрами в Маньчжурии через имеющиеся у местных органов ГПУ агентурные источники. Среди таковых, в конце концов, выбор пал на бывшего полковника русской армии Кобылкина. Его родной брат Иван входил в руководство Дальневосточного отделения Российского общевоинского союза (РОВС), главой которого до 1934 г. был генерал Шильников. Прежде всего, он написал письмо брату, в коем отметил, что хорошо знает людей, готовых бороться с советской властью, хотя дело это крайне опасное, и просил о помощи. Таким образом, японцам давалось понять, что пока никакой подпольной боевой организации еще нет, ее надо создавать, а для этого необходимы опытные инструкторы, пропагандистские материалы, оружие, деньги.
Второй этап операции начался с того, что мы пришли к выводу о необходимости установить живую связь с Харбинской военной миссией. Сделать это было нелегко. Японцы охраняли границу как зеницу ока. Еще до моего приезда в Иркутск местные органы госбезопасности не раз пытались посылать за кордон своих агентов и эмиссаров. Но все они были задержаны японской жандармерией. Многие из них, не выдержав страшных пыток, раскрыли себя. В этих условиях пришлось искать такой вариант, который бы не вызвал подозрения у японцев.
И вот однажды в приграничном районе нами был завербован местный учитель (агентурный псевдоним Сибиряков), бывший поп-расстрига, лично хорошо знавший Кобылкина. В скором времени Сибиряков сообщил мне, что в его школе есть выпускник по имени Виктор Олейников, который происходит из раскулаченной семьи и буквально пышет ненавистью к Советам. По словам учителя, Олейников намеревался в ближайшее время убить кого-нибудь из местного начальства и поэтому его необходимо срочно изолировать. В ответ на это я предложил поступить иначе, а именно - убедить Олейникова, что убийство одного-двух красных ничего не даст, кроме смертельной опасности для самого убийцы. Олейникову надо сказать под большим секретом, что здесь у нас есть подпольная группа и ей нужен связной. Правда, поездка в Маньчжурию не будет легкой прогулкой, ради великого дела придется вытерпеть жесткие допросы жандармов и, возможно, пытки. Олейников быстро согласился.
Чтобы обеспечить ему "окно" на границе, была достигнута договоренность с начальником местного 53-го погранотряда и начальником его оперативно-секретной части (в дальнейшем из состава последней для координации действий в рамках операции был выделен оперуполномоченный Беркут). На основе данной договоренности задействовали легенду о том, будто сам начальник заставы подкуплен и является своим человеком. Ничего не подозревавший Олейников перешел границу и, пройдя все испытания, убедил японцев в истинности своей секретной миссии. В конечном итоге его сопроводили к брату Кобылкина. Связь с Харбинской военной миссией была установлена. Так по примеру операции "Трест" нам удалось - уже на Востоке - пробить границу и организовать "окно".
На третьем этапе операции была организована поездка в Харбин Сибирякова, как потенциального руководителя формируемого антисоветского подполья. Во время своего визита он вел себя соответствующим образом, демонстрируя ум, взвешенность решений и большую набожность (ему даже довелось провести богослужение перед своими бывшими соотечественниками). В итоге Сибиряков получил "добро" от японских спецслужб и стал секретным резидентом в нашем регионе. Первое, что он получил от своих новых "хозяев" и передал мне, были условные сигналы, шифры и коды, а также целый ворох антисоветской литературы, предназначенной для распространения в крае. Помню, тогда же я отнес все это Зирнису и сказал: "Иван Петрович, наше "окно" действует!".
Далее затеянная нами игра развивалась весьма успешно. Японцы исправно снабжали свою "резидентуру" различными материалами и деньгами, а Сибиряков, со своей стороны, постоянно жаловался на трудности и просил прислать настоящих специалистов подпольно-подрывного дела. Наконец, японская сторона вняла настойчивым просьбам и направила к нам двух профессиональных диверсантов - И.В.Кобылкина и Е.Л.Переладова. С их арестом в 1934 году завершился четвертый этап операции.
В том же 1934-м руководство Главного управления государственной безопасности НКВД СССР, а за ним и Политбюро ЦК ВКП(б), напуганные недовольством японцев в действенности организации, представляемой Сибиряковым, Кобылкиным, Олейниковым и другими, а также тем, что японцам необходимо давать информацию, почти на 50% отвечающую действительности, приняли решение о прекращении операции "Мечтатели".
С 31 августа по 1 сентября 1935 года в городе Иркутске прошел открытый суд над японскими диверсантами И.В. Кобылкиным, Е.Л. Переладовым и В. Олейниковым, приговоренным Военной коллегией Верховного суда СССР к высшей мере наказания.
Примечательно, что уже после Второй мировой войны, во время проходившего в 1948 году Токийского процесса над японскими военными преступниками, случай с задержанием вышеназванных шпионов и диверсантов был вновь озвучен. Советский военный обвинитель сослался на него как на реальное свидетельство наличия у Японии агрессивных планов относительно СССР в 30-х гг. Думаю, что, если бы операцию "Мечтатели" не прервали, мы бы имели гораздо больше таких доказательств. На том же Токийском процессе давал признательные показания тогда уже бывший генерал-майор японской армии Кандо Масатане. Он признался, что еще в апреле 1925 г. по рекомендации начальника разведотдела Генерального штаба был направлен в штаб Квантунской армии, а оттуда в Харбинскую военную миссию, где занимался разработкой подрывных мероприятий против СССР. Таким образом, годы спустя сведения, полученные агентурным путем моими товарищами, о чем я говорил в начале, получили достойное подтверждение из уст самого разработчика документа.
Мой рассказ об операции "Мечтатели" был бы неполным, если бы я не упомянул еще об одном событии. В самом начале 1970-х я неожиданно получил письмо от Сибирякова. Он писал, что узнал мой адрес совершенно случайно и очень захотел поделиться со мной некоторыми воспоминаниями. В частности, он рассказал, что в конце 30-х переехал из Иркутска в Свердловск и там по настоянию и под контролем местного УГБ НКВД продолжил переписку с Харбинской военной миссией, которая продолжалась вплоть до конца войны с Японией. Ранее об этом мне ничего не было известно.
- Борис Игнатьевич, чем еще, кроме операции "Мечтатели", вам приходилось заниматься в Восточной Сибири?
- Зимой 1933 года в северо-восточной части Китая, непосредственно прилегающей к советской границе, вспыхнуло антияпонское восстание. Войска китайского генерала Су Бинвэя захватили приграничные города Хайлар и Маньчжурия. Я понимал, что обстановка в этом районе крайне благоприятна для проведения разведывательно-оперативной работы, и попросил Зирниса командировать меня под Читу, поближе к месту действия.
В качестве небольшого отступления замечу, что за некоторое время до этих событий, в 1932 году, мой старший друг и коллега еще по 5-му (Дальневосточному) отделению КРО Чибисов перед своим отъездом в Монголию, куда он был назначен главным инструктором Государственной внутренней охраны (службы безопасности) МНР, предложил мне пари: кто из нас двоих быстрее поймает известного военного преступника, полковника Тапхаева, проживавшего после Гражданской войны то в Маньчжурии, то в Монголии, и имевшего тесные связи с японской военной разведкой.
Когда я прибыл в район расположения 53-го погранотряда и узнал от оперуполномоченного Беркута о том, что на связи с ним состоит начальник полиции города Манчжурия, завербованный ранее, то понял: из этого может сложиться вполне реальный план захвата Тапхаева.
По нашему заданию начальник полиции, арестовал белогвардейского полковника как японского пособника и издал распоряжение о его переводе в тюрьму Хайлара. Поезд, на котором везли Тапхаева, проходил вблизи от советско-китайской границы. Ситуация для захвата была идеальной. Конечно, я знал о существовавшем строжайшем запрете проводить какие-либо силовые акции за кордоном. Однако соблазн был слишком велик. Чтобы минимизировать последствия акции, решили в качестве "налетчиков" на поезд использовать людей из местных бурятов, а транспортным средством для них послужили сани маньчжурского кучера.
Благодаря хорошей подготовке акция была проведена молниеносно. Преступника Тапхаева вывезли на территорию СССР и вскоре осудили (кучеру, кстати, предоставили советское гражданство и назад в Маньчжурию он больше не вернулся). Никто не был наказан, напротив, И.П.Зирнис и ряд других руководителей органов госбезопасности за успешно проведенную операцию по поимке полковника Тапхаева получили правительственные награды и благодарности.
Лишь некоторое время спустя, когда я находился уже в Москве, А.Х. Артузов упрекнул меня в том, что, дескать, как же я мог устроить "охоту" на Тапхаева, будучи не уверен, что он не является секретным агентом наших спецслужб. На что я поведал Артуру Христиановичу о нашем пари с Чибисовым, который по своей работе в дальневосточном отделении КРО был прекрасно осведомлен, кто такой Тапхаев на самом деле. На этом вопрос был полностью исчерпан.
- Борис Игнатьевич, а нельзя ли сегодня раскрыть секрет, как вы попали на работу в ИНО ОГПУ и оказались резидентом в Токио?
- Скажу так. Эта история началась с того, что в 1932 году ИНО ОГПУ прислал мне в Иркутск на стажировку способного япониста, выпускника Института восточных языков Дмитрия Косухина. Он стажировался у меня целый год по чекистской работе. Молодой человек оказался на редкость сметливым, если не сказать талантливым. По моему заданию он часто общался с японскими "корреспондентами", которые в то время часто наведывались к нам в Сибирь и на Дальний Восток, с целью выведать наши экономические и военные возможности. В конечном итоге нам с Косухиным удалось завербовать одного иностранца датского происхождения, который работал телефонистом на иркутской передаточной станции Большого Северного Телеграфного Агентства - концессионального провода, соединявшего Шанхай с Копенгагеном.
После столь успешной стажировки начальник Дальневосточного отделения ИНО Юрий Куцын обратил на Косухина внимание и стал готовить его на замену действовавшему тогда советскому резиденту в Японии, поскольку тот явно не справлялся с возложенными на него задачами. Тем не менее, сразу ставить молодого Косухина на столь ответственную должность Куцын и его начальство не решились. В токийские резиденты они определили меня, обязав продолжить уже в Японии оперативно-чекистскую подготовку Дмитрия Косухина. Он также должен был совершенствовать свои знания японского языка.
В Токио мы прибыли в 1934 году практически одновременно: он в качестве сотрудника полпредства, я - в качестве третьего секретаря посольства СССР. Человек, которого я сменил в должности резидента, работал под легендой второго секретаря посольства уже шесть лет, звали его "Ш". Так как я не хотел, чтобы японская контрразведка мгновенно вычислила меня, я предложил "Ш" не уезжать в Москву и продолжить работу в Японии в прежней должности второго секретаря. Он согласился.
В начале 1936 года, находясь в Москве во время отпуска, "Ш" написал на меня донос начальнику ИНО ГУГБ НКВД А.А. Слуцкому, где критиковал меня за "профессиональную некомпетентность". Слуцкий поверил и вновь назначил "Ш" резидентом, в коей должности он пробыл вплоть до 1939 года. В 1939-м он был арестован, к нему был применен метод "жесткого подхода", его страшно били, допрашивал его сам Л.П. Берия. Я видел протокол допроса. Не выдержав пыток и давления, "Ш" признал себя вражеским шпионом, а заодно назвал шпионом и меня. До сих пор не могу понять, почему после этого меня не арестовали и не расстреляли.
- Борис Игнатьевич, в завершение нашего разговора хотел бы спросить вас, человека, умудренного огромным жизненным опытом: что бы вы пожелали современным российским разведчикам и контрразведчикам, стоящим на страже безопасности нашего Отечества, а также всем читателям газеты?
- Желаю быть инициативными. не бояться самостоятельных решений, избегать формализма в работе. Работать надо уметь в любых условиях, даже тогда, когда под ногами нет твердой идейной почвы. Она обязательно появится, ибо Россия стоит века, безусловно, переживет и нынешние трудности.
Беседовал Василий СОЙМА, президент Регионального общественного фонда содействия социальной и правовой поддержке ветеранов и сотрудников ФСБ РФ.
Сегодня, в канун своего дня рождения, Борис Игнатьевич, безусловный патриарх российских органов государственной безопасности, любезно согласился поделиться своими воспоминаниями о дальневосточном периоде своей жизни и деятельности и, прежде всего, рассказать о деталях операции "Мечтатели", по существу совершенно не известных широкому кругу читателей.
- Уважаемый Борис Игнатьевич! Наш фонд и редакция газеты сердечно поздравляют вас с первым днем рождения после уже прожитых ста лет жизни и желают вам крепкого здоровья и всяческого благополучия. Само по себе это знаменательное событие для всех нас, кто так или иначе связан (или был связан) с органами государственной безопасности. Слишком многих чекистов старой школы, к сожалению, больше нет с нами, и все меньше возможности услышать, как это было, от непосредственных участников и очевидцев нашей былой истории. Поэтому, пользуясь случаем, хочу вас спросить: как получилось, что вы, работник центрального аппарата ОГПУ - НКВД СССР, оказались, если я не ошибаюсь, в 1932 году в Восточной Сибири, на Дальнем Востоке и стали инициатором оперативной игры против японской разведки, получившей название "Мечтатели"?
- Все началось гораздо раньше. В 1927 - 1928 годах, работая старшим оперуполномоченным и фактически секретарем Секретного оперативного управления - СОУ ОГПУ, я по долгу службы должен был знакомиться с документами Контрразведывательного отдела - КРО (который тогда возглавлял Артузов) и, в частности, с секретными материалами 5-го отделения КРО (Северный Китай, Монголия, Дальний Восток), где тогда работала дружная команда талантливых чекистов, включая Чибисова, Николаева, Туболо, Крингауса, Пудина и других. Двум последним удалось найти агентурные подходы к японскому посольству в Москве и раздобыть важнейшую информацию об агрессивных намерениях милитаристской Японии в отношении Советского Союза.
Среди полученных сведений были сообщения японского посла в Москве Хирото в МИД Японии и в Генеральный штаб японской армии, в которых прямо он призывал к нападению на СССР. Через некоторое время, в 1931 году, по решению высшего руководства страны эти данные были обнародованы в газете "Известия". Особую ценность также представлял сверхсекретный "План стратегических мероприятий по подрывной деятельности против Советской России", разработанный полковником Генерального штаба японской армии Кандо Масатане. Этот план содержал конкретные рекомендации и директивы японской военной разведке касательно различных аспектов ее работы против СССР и, таким образом, предоставлял нам уникальную возможность аккуратно "подстроиться" под ее стиль и методы работы.
Так, в документе, подготовленном Масатане, отмечалось, что диверсионно-подрывную деятельность на советской территории следует организовать любой ценой, и, если это нельзя будет сделать с помощью агентов из числа советских граждан, в СССР необходимо посылать опытных разведчиков японцев, в первую очередь офицеров Генерального штаба, переодетых в гражданскую форму. Идея оперативной контригры напрашивалась, как говорится, сама собой. С одной стороны, можно было применить успешный опыт, полученный в ходе операций "Трест" и "Синдикат-2". И Артузов позднее в принципе согласился с этой идеей, заметив на мое опасение о том, что западные спецслужбы уже знают, кто стоит за "Трестом" и МОЦРом: "Все зависит от ума и артистичности чекистов. Восток это ведь не Запад! Давайте попробуем". С другой стороны, в данном случае некая, пусть и легендированная, подпольная антисоветская организация была совсем не нужна. Напротив, подставные "антисоветчики" должны были максимально активно взывать к японцам о помощи, говоря, что рядом с ОГПУ невозможно дышать свободно, что любые действия решительно пресекаются, жестоко подавляются и т.п. Забегая вперед, отмечу, что японцы сами вели себя в оккупированной Маньчжурии аналогичным образом, и им были бы вполне понятны подобные жалобы с советской стороны границы.
В 1928 г. я попросил Артузова перевести меня на оперативную работу в Особый отдел, где мне пришлось заниматься вопросами борьбы с террором и контрреволюцией. Из той поры особенно ярко запомнился эпизод, в котором я принял непосредственное участие, а именно - арест в Москве эмиссаров генерала Кутепова, Потехина и Поте. Вскоре, по-видимому, поскольку я, единственный из всех сотрудников ОГПУ, стал слушателем философского факультета Института красной профессуры, меня выбрали секретарем объединенной партячейки ОО и КРО. Большая загрузка на новых направлениях работы на время прервала мои размышления над проектом операции противодействия агрессивным планам японской военной разведки.
- Борис Игнатьевич, в 1930 году Артузов ушел из КРО и возглавил ИНО ОГПУ, сменив на этом посту М.А. Трилиссера, а объединенную структуру ОО и КРО возглавил опытный чекист старой гвардии Я.К. Ольский. Как известно, приблизительно через два года, в 1932-м, на Лубянке неожиданно возник конфликт, в результате которого Ольский был уволен из органов. И вы тогда тоже собирались оставить службу в ОГПУ. Могли бы вы кратко объяснить причину такого решения?
- Действительно, в 1932 году возникла своего рода конфликтная ситуация между Я.К. Ольским и поддержавшими его руководителями из центрального аппарата ОГПУ СССР (среди них были: заместитель председателя С.А. Мессинг, начальник административно-организационного управления И.А. Воронцов, начальник секретно-оперативного управления Е.Г.Евдокимов), с одной стороны, и группой ответственных сотрудников ГПУ Украины во главе с его председателем Всеволодом Балицким и членом коллегии ОГПУ СССР, начальником СОУ ГПУ Украины Израилем Леплевским, поддержанных заместителем председателя ОГПУ СССР Г.Г.Ягодой, практически заменявшим тяжело больного В.Р.Менжинского, с другой. Дело касалось развернутой украинскими чекистами "показательной" широкомасштабной операции "Весна", в результате которой несправедливо арестованными оказались известные деятели Красной Армии, бывшие генералы царской армии А.И.Верховский, А.А.Свечин, А.Е.Снесарев, Н.Е.Какурин и еще более 3000 бывших старых генералов и офицеров. Изучив материалы дела и увидев, что оно искусственно сфабриковано, Ольский выразил резкий протест.
В ответ на это Ягода, имевший свободный доступ к Сталину и пользовавшийся его доверием, представил ситуацию так, будто внутри ОГПУ сформировалась компания "заговорщиков", намеренно препятствующих разоблачению тайных пособников контрреволюционеров в рядах РККА и в стране в целом. Сталин поддержал Ягоду. Ольский и его единомышленники были уволены из органов. При этом Ольский, еще недавно руководивший контрразведкой государства, был поставлен во главе Союзного треста столовых и ресторанов (!).
Узнав о том, что произошло (Леплевский стал начальником ОО, а Балицкий зампредом - вместо Мессинга), я со своим товарищем по службе А. И. Агаянцем решил оставить работу в ОГПУ. Однако Ольский настоятельно отсоветовал нам делать это. Тогда я и Агаянц одновременно подали рапорт руководству с просьбой о нашем переводе в одну из "горячих точек", какой в то время, несомненно, была советско-китайская граница. Ходатайство получило поддержку, и мы вскоре прибыли в Иркутск.
Перед отъездом мы пришли к Артузову, и я поделился с ним своими давними соображениями о том, как можно эффективно противостоять подрывной активности японской разведки в Восточной Сибири и на Дальнем Востоке. Артур Христианович, как я уже говорил, энергично поддержал нашу инициативу, вручил нам необходимые документы, добытые агентурным путем и по другим каналам, специальные шифры, увеличительную аппаратуру для чтения микротекстов и, наконец, выдал мне и Агаянцу по новехонькому маузеру, что тогда считалось весьма престижным и ответственным обстоятельством.
- Не могли бы вы описать оперативную обстановку в том районе, куда вы прибыли из Москвы? Что делало тогда тот район, как вы только что выразились, "горячей точкой"?
- Я прибыл в Иркутск в самом начале 1932 года. К этому времени уже началась оккупация японцами Маньчжурии и фактический захват КВЖД. В Харбине приступила к активным действиям японская военная миссия, которая практически координировала деятельность всех шпионских и диверсионных организаций и подразделений в регионе, имевших антисоветскую направленность. В связи с японской агрессией происходила массовая эвакуация в СССР так называемых "харбинцев" - семей сотрудников и рабочих этой стратегической железной дороги. По данным ОГПУ, видные японские военные и дипломаты считали момент особо благоприятным для нападения на нашу страну.
Почти сразу по приезду в Иркутск у меня состоялось знакомство с местным начальством - полномочным представителем ОГПУ по Восточносибирскому краю Иваном Петровичем Зирнисом и начальником Особого отдела полномочного представительства Алексеем Михайловичем Борисовым. Во время первого же разговора Зирнис крайне удивил меня своим вопросом о моем мнении, есть ли в крае японские шпионы или нет... Позднее я понял, что он просто проверял меня (незадолго до моего приезда во все края и республики Союза ССР, в связи с "раскрытием" в центральном аппарате ОГПУ группы "саботажников", была разослана секретная директива ЦК ВКП (б), требующая от всех местных органов ГПУ повысить бдительность в отношении своих сотрудников).
Как бы то ни было, я сообщил, что имеющиеся в нашем распоряжении сведения снимают всякие сомнения относительно крайне агрессивных намерений японской стороны и что есть предложение использовать полученный нами опыт легендирования для выстраивания надежной системы противодействия подрывным планам японской военной разведки касательно СССР. Зирнис согласился с этим предложением.
- Борис Игнатьевич, расскажите, пожалуйста, как возникло название операции "Мечтатели" и как она развивалась?
- Название "Мечтатели" инициировал начальник Особого отдела А.М.Борисов. Кажется, он имел в виду те силы за рубежом и в стране, которые страстно и, как он считал, совершенно тщетно мечтали восстановить в России прежний социально-экономический строй.
Операция развивалась в несколько этапов. На первом этапе было необходимо изучить возможности установления контактов с японскими и белогвардейскими разведцентрами в Маньчжурии через имеющиеся у местных органов ГПУ агентурные источники. Среди таковых, в конце концов, выбор пал на бывшего полковника русской армии Кобылкина. Его родной брат Иван входил в руководство Дальневосточного отделения Российского общевоинского союза (РОВС), главой которого до 1934 г. был генерал Шильников. Прежде всего, он написал письмо брату, в коем отметил, что хорошо знает людей, готовых бороться с советской властью, хотя дело это крайне опасное, и просил о помощи. Таким образом, японцам давалось понять, что пока никакой подпольной боевой организации еще нет, ее надо создавать, а для этого необходимы опытные инструкторы, пропагандистские материалы, оружие, деньги.
Второй этап операции начался с того, что мы пришли к выводу о необходимости установить живую связь с Харбинской военной миссией. Сделать это было нелегко. Японцы охраняли границу как зеницу ока. Еще до моего приезда в Иркутск местные органы госбезопасности не раз пытались посылать за кордон своих агентов и эмиссаров. Но все они были задержаны японской жандармерией. Многие из них, не выдержав страшных пыток, раскрыли себя. В этих условиях пришлось искать такой вариант, который бы не вызвал подозрения у японцев.
И вот однажды в приграничном районе нами был завербован местный учитель (агентурный псевдоним Сибиряков), бывший поп-расстрига, лично хорошо знавший Кобылкина. В скором времени Сибиряков сообщил мне, что в его школе есть выпускник по имени Виктор Олейников, который происходит из раскулаченной семьи и буквально пышет ненавистью к Советам. По словам учителя, Олейников намеревался в ближайшее время убить кого-нибудь из местного начальства и поэтому его необходимо срочно изолировать. В ответ на это я предложил поступить иначе, а именно - убедить Олейникова, что убийство одного-двух красных ничего не даст, кроме смертельной опасности для самого убийцы. Олейникову надо сказать под большим секретом, что здесь у нас есть подпольная группа и ей нужен связной. Правда, поездка в Маньчжурию не будет легкой прогулкой, ради великого дела придется вытерпеть жесткие допросы жандармов и, возможно, пытки. Олейников быстро согласился.
Чтобы обеспечить ему "окно" на границе, была достигнута договоренность с начальником местного 53-го погранотряда и начальником его оперативно-секретной части (в дальнейшем из состава последней для координации действий в рамках операции был выделен оперуполномоченный Беркут). На основе данной договоренности задействовали легенду о том, будто сам начальник заставы подкуплен и является своим человеком. Ничего не подозревавший Олейников перешел границу и, пройдя все испытания, убедил японцев в истинности своей секретной миссии. В конечном итоге его сопроводили к брату Кобылкина. Связь с Харбинской военной миссией была установлена. Так по примеру операции "Трест" нам удалось - уже на Востоке - пробить границу и организовать "окно".
На третьем этапе операции была организована поездка в Харбин Сибирякова, как потенциального руководителя формируемого антисоветского подполья. Во время своего визита он вел себя соответствующим образом, демонстрируя ум, взвешенность решений и большую набожность (ему даже довелось провести богослужение перед своими бывшими соотечественниками). В итоге Сибиряков получил "добро" от японских спецслужб и стал секретным резидентом в нашем регионе. Первое, что он получил от своих новых "хозяев" и передал мне, были условные сигналы, шифры и коды, а также целый ворох антисоветской литературы, предназначенной для распространения в крае. Помню, тогда же я отнес все это Зирнису и сказал: "Иван Петрович, наше "окно" действует!".
Далее затеянная нами игра развивалась весьма успешно. Японцы исправно снабжали свою "резидентуру" различными материалами и деньгами, а Сибиряков, со своей стороны, постоянно жаловался на трудности и просил прислать настоящих специалистов подпольно-подрывного дела. Наконец, японская сторона вняла настойчивым просьбам и направила к нам двух профессиональных диверсантов - И.В.Кобылкина и Е.Л.Переладова. С их арестом в 1934 году завершился четвертый этап операции.
В том же 1934-м руководство Главного управления государственной безопасности НКВД СССР, а за ним и Политбюро ЦК ВКП(б), напуганные недовольством японцев в действенности организации, представляемой Сибиряковым, Кобылкиным, Олейниковым и другими, а также тем, что японцам необходимо давать информацию, почти на 50% отвечающую действительности, приняли решение о прекращении операции "Мечтатели".
С 31 августа по 1 сентября 1935 года в городе Иркутске прошел открытый суд над японскими диверсантами И.В. Кобылкиным, Е.Л. Переладовым и В. Олейниковым, приговоренным Военной коллегией Верховного суда СССР к высшей мере наказания.
Примечательно, что уже после Второй мировой войны, во время проходившего в 1948 году Токийского процесса над японскими военными преступниками, случай с задержанием вышеназванных шпионов и диверсантов был вновь озвучен. Советский военный обвинитель сослался на него как на реальное свидетельство наличия у Японии агрессивных планов относительно СССР в 30-х гг. Думаю, что, если бы операцию "Мечтатели" не прервали, мы бы имели гораздо больше таких доказательств. На том же Токийском процессе давал признательные показания тогда уже бывший генерал-майор японской армии Кандо Масатане. Он признался, что еще в апреле 1925 г. по рекомендации начальника разведотдела Генерального штаба был направлен в штаб Квантунской армии, а оттуда в Харбинскую военную миссию, где занимался разработкой подрывных мероприятий против СССР. Таким образом, годы спустя сведения, полученные агентурным путем моими товарищами, о чем я говорил в начале, получили достойное подтверждение из уст самого разработчика документа.
Мой рассказ об операции "Мечтатели" был бы неполным, если бы я не упомянул еще об одном событии. В самом начале 1970-х я неожиданно получил письмо от Сибирякова. Он писал, что узнал мой адрес совершенно случайно и очень захотел поделиться со мной некоторыми воспоминаниями. В частности, он рассказал, что в конце 30-х переехал из Иркутска в Свердловск и там по настоянию и под контролем местного УГБ НКВД продолжил переписку с Харбинской военной миссией, которая продолжалась вплоть до конца войны с Японией. Ранее об этом мне ничего не было известно.
- Борис Игнатьевич, чем еще, кроме операции "Мечтатели", вам приходилось заниматься в Восточной Сибири?
- Зимой 1933 года в северо-восточной части Китая, непосредственно прилегающей к советской границе, вспыхнуло антияпонское восстание. Войска китайского генерала Су Бинвэя захватили приграничные города Хайлар и Маньчжурия. Я понимал, что обстановка в этом районе крайне благоприятна для проведения разведывательно-оперативной работы, и попросил Зирниса командировать меня под Читу, поближе к месту действия.
В качестве небольшого отступления замечу, что за некоторое время до этих событий, в 1932 году, мой старший друг и коллега еще по 5-му (Дальневосточному) отделению КРО Чибисов перед своим отъездом в Монголию, куда он был назначен главным инструктором Государственной внутренней охраны (службы безопасности) МНР, предложил мне пари: кто из нас двоих быстрее поймает известного военного преступника, полковника Тапхаева, проживавшего после Гражданской войны то в Маньчжурии, то в Монголии, и имевшего тесные связи с японской военной разведкой.
Когда я прибыл в район расположения 53-го погранотряда и узнал от оперуполномоченного Беркута о том, что на связи с ним состоит начальник полиции города Манчжурия, завербованный ранее, то понял: из этого может сложиться вполне реальный план захвата Тапхаева.
По нашему заданию начальник полиции, арестовал белогвардейского полковника как японского пособника и издал распоряжение о его переводе в тюрьму Хайлара. Поезд, на котором везли Тапхаева, проходил вблизи от советско-китайской границы. Ситуация для захвата была идеальной. Конечно, я знал о существовавшем строжайшем запрете проводить какие-либо силовые акции за кордоном. Однако соблазн был слишком велик. Чтобы минимизировать последствия акции, решили в качестве "налетчиков" на поезд использовать людей из местных бурятов, а транспортным средством для них послужили сани маньчжурского кучера.
Благодаря хорошей подготовке акция была проведена молниеносно. Преступника Тапхаева вывезли на территорию СССР и вскоре осудили (кучеру, кстати, предоставили советское гражданство и назад в Маньчжурию он больше не вернулся). Никто не был наказан, напротив, И.П.Зирнис и ряд других руководителей органов госбезопасности за успешно проведенную операцию по поимке полковника Тапхаева получили правительственные награды и благодарности.
Лишь некоторое время спустя, когда я находился уже в Москве, А.Х. Артузов упрекнул меня в том, что, дескать, как же я мог устроить "охоту" на Тапхаева, будучи не уверен, что он не является секретным агентом наших спецслужб. На что я поведал Артуру Христиановичу о нашем пари с Чибисовым, который по своей работе в дальневосточном отделении КРО был прекрасно осведомлен, кто такой Тапхаев на самом деле. На этом вопрос был полностью исчерпан.
- Борис Игнатьевич, а нельзя ли сегодня раскрыть секрет, как вы попали на работу в ИНО ОГПУ и оказались резидентом в Токио?
- Скажу так. Эта история началась с того, что в 1932 году ИНО ОГПУ прислал мне в Иркутск на стажировку способного япониста, выпускника Института восточных языков Дмитрия Косухина. Он стажировался у меня целый год по чекистской работе. Молодой человек оказался на редкость сметливым, если не сказать талантливым. По моему заданию он часто общался с японскими "корреспондентами", которые в то время часто наведывались к нам в Сибирь и на Дальний Восток, с целью выведать наши экономические и военные возможности. В конечном итоге нам с Косухиным удалось завербовать одного иностранца датского происхождения, который работал телефонистом на иркутской передаточной станции Большого Северного Телеграфного Агентства - концессионального провода, соединявшего Шанхай с Копенгагеном.
После столь успешной стажировки начальник Дальневосточного отделения ИНО Юрий Куцын обратил на Косухина внимание и стал готовить его на замену действовавшему тогда советскому резиденту в Японии, поскольку тот явно не справлялся с возложенными на него задачами. Тем не менее, сразу ставить молодого Косухина на столь ответственную должность Куцын и его начальство не решились. В токийские резиденты они определили меня, обязав продолжить уже в Японии оперативно-чекистскую подготовку Дмитрия Косухина. Он также должен был совершенствовать свои знания японского языка.
В Токио мы прибыли в 1934 году практически одновременно: он в качестве сотрудника полпредства, я - в качестве третьего секретаря посольства СССР. Человек, которого я сменил в должности резидента, работал под легендой второго секретаря посольства уже шесть лет, звали его "Ш". Так как я не хотел, чтобы японская контрразведка мгновенно вычислила меня, я предложил "Ш" не уезжать в Москву и продолжить работу в Японии в прежней должности второго секретаря. Он согласился.
В начале 1936 года, находясь в Москве во время отпуска, "Ш" написал на меня донос начальнику ИНО ГУГБ НКВД А.А. Слуцкому, где критиковал меня за "профессиональную некомпетентность". Слуцкий поверил и вновь назначил "Ш" резидентом, в коей должности он пробыл вплоть до 1939 года. В 1939-м он был арестован, к нему был применен метод "жесткого подхода", его страшно били, допрашивал его сам Л.П. Берия. Я видел протокол допроса. Не выдержав пыток и давления, "Ш" признал себя вражеским шпионом, а заодно назвал шпионом и меня. До сих пор не могу понять, почему после этого меня не арестовали и не расстреляли.
- Борис Игнатьевич, в завершение нашего разговора хотел бы спросить вас, человека, умудренного огромным жизненным опытом: что бы вы пожелали современным российским разведчикам и контрразведчикам, стоящим на страже безопасности нашего Отечества, а также всем читателям газеты?
- Желаю быть инициативными. не бояться самостоятельных решений, избегать формализма в работе. Работать надо уметь в любых условиях, даже тогда, когда под ногами нет твердой идейной почвы. Она обязательно появится, ибо Россия стоит века, безусловно, переживет и нынешние трудности.
Беседовал Василий СОЙМА, президент Регионального общественного фонда содействия социальной и правовой поддержке ветеранов и сотрудников ФСБ РФ.
